Автор: Роман Корнеев
Если бы люди всей земли...
| "The Children of Men" (2006) - постер |
Антиутопия — самый серьезный из фантастических жанров, потому что ближайшим ее "родственником" оказывается обычная историческая наука безо всякой цирковой приставки "альтернативная". История собирает, детализирует и верифицирует наши знания о прошедших временах, по сути строя достоверную модель того, как все было. Антиутопия, как и ее античная прародительница без приставки "анти", занимается реконструкцией того, чего на самом деле не было, но непременно станет, если будут соблюдены некоторые условия.
Человечество исчерпает источники углеводородного топлива, человечество заиграется с ядерным оружием, человечество погрязнет в тоталитарных идеалах хождения строем, человечество расплодится так, что природе самой придется урегулировать этот макробиологический вирус с зачатками разума. Пандемиями очередных экзотических штаммов гриппа, распространением генетических заболеваний, войнами не ради получения преимущества одного государства над другим, а с целью простого биологического вытеснения одной популяции людей ради выживания другой.
Биология и гуманизм — вещи несовместные. Когда человек снова становится стадным животным, только в тысячу раз изощреннее, тут не нужен никакой Босх, чтобы представить все зверства, на которые способен хомо-сапиенс ради того, чтобы продлить свое существование на лишний час, ради лишнего глотка воздуха, ради лишнего метра свободного пространства. На этом постулате и держится антиутопия — довести до крайней черты то направление, по которому уже сейчас движется человечество и представить себе тот ад, который после этого разверзнется.
В мире фильма "The Children of Men (Дитя человеческое)" (2006) помимо прочих радостей современной жизни вроде расцвета новейшего, то есть часто религиозного терроризма и национальных столкновений на почве конфликтов коренных жителей и мигрантов, выбрана еще одна сюжетообразующая деталь — наступившее у всех поголовно женщин на Земле бесплодие, причины которого неизвестны, но известен печальный итог, к которому все идет — то, что не смогли войны, голод, экология, болезни, погромы и концлагеря, рано или поздно довершит время.
Человечество стареет и вымирает, постепенно погружаясь в пучину хаоса, уже не важно религиозного, политического или экономического. Главная мысль именно такой проблематики — человечество на экране предстает живым трупом, мучительно пожирающим самое себя в последнем приступе мании самоубийства.
Каждый, кого мы видим на экране — такой живой труп. Он не ждет от жизни ничего не в смысле Оруэлла и его новояза-двоемыслия, не в смысле машинизаций человека как у Уэллса, а просто потому что во вселенной "Дитя человеческого" грядущая неизбежная смерть каждого человека на Земле это просто реальность, данная в ощущениях. И герои доживают свой век.
По-разному — кто цепляется за эту жизнь, продлевая ее чужими трупами, кто живет себе тихо, пользуясь возможностью спрятаться в тихом уголке, кто пытается напоследок защитить какие-то свои идеалы, теперь уже столь же бессмысленные, как и борьба с этими идеалами. Все совершают какие-то ритуальные действия, изображая живых, но все они уже мертвы, а действия их — лишь рефлекторные подергивания отмирающих тканей, которые отнюдь не спешат прекращаться, когда вдруг в этом мраке слабо начинает мерцать огонек надежды.
Сюжетообразующий ребенок, случайно появившийся на этот несчастливый свет, вовсе не Мессия и вовсе не панацея. Никаких надежд, что этот ребенок будет не последним, в фильме нет. Но в сошедшем с ума мире находится крошечная кучка людей, которые не забыли те времена, когда мир был еще разумен и добр, пусть лишь слегка разумен и совсем немножко добр, но этот разум и доброта были еще живы.
И вот ради этой памяти, а вовсе не ради мифической надежды, которой ни у кого уже давно нет, которая отмерла за ненадобностью, эти люди встают и бредут куда-то босыми ногами по мерзлой земле, покрытой сожжеными трупами животных, а потом, позже, теплыми еще телами убитых людей.
Все бессмысленно, все бессмысленно, повторяют герои. Дерни крючок, дерни крючок. Но все равно идут. Потому что это дань памяти. Будущего для них все равно нет, а вот прошлое — с яслями, детскими садами, школами, семьями, парками, лесами, просто миром, наконец, - оно было. И ради него стоит закончить свою жизнь вот так — под прицелом автомата, босыми ногами по грязи. Но — в пути.
Именно об этом снимал фильм Альфонсо Куарон, именно это играли нам Клайв Оуэн, Джулианна Мур и Майкл Кейн — в совсем не обычной своей манере. Пусть они при этом где-то переигрывали, нажимая на антиутопию, ввязывая действо в совсем не обязательную для достижения художественной цели войну, но они постарались донести до зрителя вполне утопический ценности — любовь, дружбу, доброту, обычную порядочность.
Пусть при этом режиссер с оператором в своей обычной манере не смогли удержаться от перегибов трэш-стилистики, предпочитая не ковыряться в больном человеческом организме ланцетом, а долбить по нему кувалдой, восклицая — "ты видишь, ты видишь, ты видишь?!".
Да, даже в апокалиптическом мире машины могут быть и помытые, и непомятые, и "заводиться с толкача" компьютеризированная техника не может, и дымящих допотопных мотороллеров в век закончившейся нефти не бывает, и ажурные шлагбаумы вокруг конлагеря с летающими над всем этим десантными вертолетами "Чинук" — это нонсенс. И что никто не будет назначать встречу с единственной в мире беременной в открытом море у безымянного буя напротив этого концлагеря — тоже понятно.
И даже по известной у нас печальной традиции пускать в город танки для борьбы с пехотой тоже ясно — хотелось яркого ряда, который бы не ковырялся, а бил по мозгам. И авторы в этом добились своего — на фоне вовсе не героических персонажей, пытающихся своими слабыми силами сделать хоть что-нибудь ради памяти своих близких, действительнсть бьет наотмашь, так, что брызги крови летят в камеру, а после — остается только лечь и тихо умереть.
Пусть финал останется открытым. Пусть надежда останется только у самых наивных. Но память — она никуда не денется.
|
